Отход от принудительной идеологии грозил террором, широкое развитие получила цензура. Но главное — сознание людей с детства отравлялось ложью и пропитывалось идеями верности идеологии, партии и советскому строю. Оголтелая массовая пропаганда успешно велась в школе, в семье, в вузах и на производстве.
Когда сейчас мы с горечью говорим о криминализации нашего общества, не следует забывать, что этому предшествовало господство по сути криминальной организации — аппарата партии, хозяйственников и КГБ, чье господство знаменовалось не только политическими репрессиями, но и крайней бесхозяйственностью, своекорыстием. Правда, формально слово "криминальная" в последнем случае можно оспорить. Ведь почти все делалось в соответствии с законами и правилами, актами, призванными легализовать преступный " правопорядок".
1 Цит. по: Огонек. 1989. № 1. С. 14.
Таким образом, по существу, бюрократический аппарат был управленческой структурой одной криминальной организации — " реального социализма", органом одного всемогущего правителя-диктатора, своего рода крестного отца всей страны. Пра
вила игры были суровы: все люди делились на тех, кто руководит (" начальник"), и на тех, кто им подчиняется (" подчиненные"). При этом подчиненные одному часто были руководителями другого и вели себя в этих двух разных ситуациях принципиально по-разному: подхалимничали и соглашательствова-ли в одном случае и диктаторствовали и властвовали в другом. Равные партнерские отношения были скорее исключением, чем правилом.
Управленческая номенклатура получила невиданные привилегии. Это и шикарные квартиры, дачи, машины с шофером, лучшие медицинские учреждения, санатории, поездки за границу, спецпайки и т. д. И все бесплатно, за счет госбюджета, т. е. налогоплательщиков. Ничего подобного на Западе не было и быть не могло.
Партийно-хозяйственный аппарат стал главной опорой политического руководства и правителя-диктатора, общественно-политическим классом. По существу, вся страна оказалась превращенной в один большой ГУЛАГ. Государство вновь стало напрямую и во всех деталях руководить экономикой, централизованное планирование приобретало все большую
жесткость и директивность, хозяйственные и властно-политические отношения слились воедино. Вместо служения Отечеству проповедовалось служение вождю и режиму. Первенство вождя и режима над Отечеством постепенно превратило государство, всю огромную страну в вотчину одного человека и его номенклатуры. Безоглядная и фанатичная личная преданность хозяину (большому и малому) ценилась больше всего.
А хозяева постепенно превращались в коррумпированных деспотов. Руководство общественных организаций на предприятиях и в учреждениях выполняло функции послушного помощника директора-единончальника. Все это принципы мафии, преступного социального порядка.
Вместо светлого храма строили тюрьмы, бараки, казармы. Характерная черта правящей верхушки состояла в том, что она принимала решения, руководила и управляла, но ни за что не отвечала.
Наука, чтобы выжить, должна была послушно служить руководству страны и даже лично верховному ее правителю, который любил приближать к себе тех или иных ученых. Примером такого приближения являлся биолог академик
Т. Лысенко, который по воле Сталина внедрял "марксизм" в биологию, противопоставлял "истинную советскую генетику" буржуазной. Многие советские экономисты с энтузиазмом обосновывали "преимущества" социализма, "мудрость" вождя всех времен и народов, выстраивали искусственную систему доказательств эффективности планового хозяйства и госсобственности в противовес рыночной экономике. Обосновывались "сознательное применение экономических законов социализма", построение нового общества и его хозяйственного механизма " на единственно научной основе" и т. д. Марксизм-ленинизм был объявлен истинной наукой, наукой всех наук, а коммунизм — наивысшим благом для всего человечества.
Без учета мнения вождя, интересов правящей номенклатуры ни один обществовед не мог и рта раскрыть. Ценились и поощрялись лишь такие специалисты, которые придерживались ортодоксальных или официальных взглядов. Номенклатура не была заинтересована в том, чтобы кто-то вскрывал суть нового общества и его экономики, спорил с официальной точкой зрения или выражал критические взгляды и оценки.
Задача ставилась примитивно просто и прямо: подтверждать значимость партийных решений, развивать и пропагандировать их, осуждать тех, кто думал иначе.
Честных ученых либо арестовывали и ссылали в ГУЛАГ (Н. Кондратьев, А. Чаянов, А. Вайнштейн, М. Кубанин, Я. Ква-ша, В. Красовский и др.), либо они вынуждены были сменить темы исследований и заняться чем-то менее острым и современным, например старой историей. А ведущие "партийные" экономисты и официальные чиновники из правительственных ведомств радостно провозглашали, что переход к социализму — первой фазе коммунизма — уже вскоре будет успешно завершен, деньги будут благополучно ликвидированы, торговля окончательно перейдет на бартерный обмен, а главные страны капитализма вот-вот останутся позади по всем социально-экономическим параметрам.
Многие советские экономисты с энтузиазмом провозглашали, что мы самые лучшие, передовые и прогрессивные, что социализм — самый передовой общественный строй, а советская экономика — самая эффективная в мире. Однако становилось все более очевидным, что в зависимости от текущих
партийных решений одни и те же люди вчера утверждали одно, сегодня — другое, а на завтра говорили что-то третье.
Безнравственность и карьеризм стали обычным делом не только в партийно-хозяйственной, но и в научной среде, где расширялись и закреплялись слепой догматизм и консерватизм мышления, лояльность к режиму.
Советская экономическая наука оказалась бессильной попять подлинную природу экономики и общества СССР, реальные механизмы их развития, чрезмерную заидеологизиро-ванность экономической политики и общественного сознания, она во многом утратила способность к критике, не отличала ложь от правды, вступила на путь конформизма и раболепного одобрения и "обоснования" любых решений, спускаемых " сверху". Экономическая наука, пришедшая из прошлого в наши перестроечные и трансформационные дни, оказалась неспособной понять суть нынешнего перехода к рынку, считая его не революционным шагом вперед, а чуть ли не дорогой в никуда и призывала к частичному возврату в прошлое, к восстановлению элементов старой, советской экономической модели.
Многие считали, что новое общество, которое создавалось в СССР, должно быть идеальным с точки зрения как эффективности производства, так и уровня народного благосостояния. Темпы роста производства искусственно форсировались для доказательства "преимуществ" нового общественного строя. Выступая на январском (1933 г.) Пленуме ЦК ВКП(б), И. Сталин говорил: " Осуществляя пятилетку и организуя победу в области промышленного строительства, партия проводила политику наиболее ускоренных темпов развития промышленности.
Партия как бы подхлестывала страну, ускоряя ее бег вперед"1.
Другой партийный "вождь", М. Калинин, обратился к своим слушателям со словами: "Вы должны толкать и возбуждать промышленность, как дрожжи, как микроб-возбудитель"2.
С. 21.
Темпы роста производства, основанные на официальных данных, казались тогда очень высокими, свидетельствовавшими о явном успехе нового общественного строя. (Так они и воспринимались в мире, особенно на фоне глубокого эконо
мического кризиса 1929—1933 гг. на Западе.) По этим данным, например, национальный доход страны с 1928 по 1940 г. возрос почти в 4,5 раза; капитальные вложения — в 6,7; промышленное производство — в 5,8 раза. Однако в действительности темпы были намного ниже.
Более того, первый пятилетний план, о котором говорилось, что он был выполнен за 4 года и 3 месяца и в котором содержались совершенно волюнтаристские задания, на деле вообще не был выполнен. По свидетельству О. Лациса, ни один натуральный показатель в заданный срок не был достигнут. В 1932 г. вместо намеченной выплавки чугуна 17 млн т на деле было выплавлено 6,2 млн т, а запланированный уровень был достигнут лишь в 1950 г.
Запланированный на 1932 г. уровень производства угля и тракторов был достигнут лишь в 1933 г., нефти и железной руды — в 1934 г., электроэнергии, стали, проката и автомобилей — в 1935 г., бумаги и картона — в 1936 г., хлопчатобумажных тканей и сахарного песка — в 1951 г., шерстяных тканей — в 1956 г. В целом по тяжелой промышленности задания первой пятилетки на 1932 г. были достигнуты в середине второй, а по товарам народного потребления — лишь в пятой и шестой пятилетках.
Такими были плановый напор и энтузиазм лжи в годы сталинской индустриализации. Страна продолжала играть роль исторического испытательного полигона для коммунистической практики тоталитаристскими методами.
Другой характерной чертой рассматриваемого периода является метод террора, прямого насилия, сохранявшийся потом многие десятилетия. Впервые такой подход был широко применен в годы "военного коммунизма", затем отменен, а в период индустриализации он стал имманентно присущим созданному командному экономическому механизму.