Вместо них – сотрудничество с буржуазными партиями.


В связи с вышесказанным мы уже можем понять то, что на первый взгляд кажется совершенно необъяснимым, а именно то, почему германские социалисты так крепко держались за марксистское учение. Для сильной партии, которая могла позволить себе иметь собственное учение и при этом была лишена не только политической ответственности, но даже перспективы когда-нибудь взять ее на себя, естественно было сохранять чистоту учения Маркса, раз уж она его приняла. Такое чисто негативное отношение к несоциалистическим реформам и ко всем действиям буржуазного правительства вообще – что, как мы видели выше, составляло тактическую уловку, рекомендованную Марксом на все случаи жизни за очень редким исключением, – было ей на самом деле навязано обстоятельствами. Ее вожди не были ни безответственными людьми, ни отчаянными безумцами.

Однако они понимали, что в данной ситуации партии не оставалось ничего другого, кроме как критиковать и выше держать свое знамя. Любое отступление от революционного принципа было бы совершенно неоправдано. Это могло бы только дезорганизовать последователей, но не дало бы пролетариату ничего или почти ничего сверх того, что он и так уже получил, причем получил не столько из рук других партий, сколько из рук монархической бюрократии. Те минимальные выгоды, которых можно было бы добиться, вряд ли заслуживали того, чтобы рисковать партией.

Таким образом, серьезные, законопослушные люди, патриоты продолжали твердить безответственные лозунги о революции и предательстве. Кровавые последствия этих шагов, как ни странно, связаны в основном с людьми вполне мирной наружности, "очкариками", счастливо сознававшими, что им вряд ли когда-нибудь придется претворять эти лозунги в жизнь.
Вскоре, однако, у некоторых из них в душу закралось опасение, что в один прекрасный день революционная болтовня может столкнуться с одним из самых убийственных орудий в политическом споре – с насмешкой. Возможно, именно предчувствие такого рода, а может – просто понимание того, что разрыв между марксистской фразеологией и социальными реалиями того времени стал уже до смешного велик, заставило не кого-нибудь, а самого Энгельса объявить с высокой трибуны, т.е. во введении, написанном им к новому изданию работы Маркса "Классовая борьба во Франции" [Рязанову удалось показать, что редактор этой книги достаточно вольно обошелся с текстом Энгельса. Но как бы сильно не исказил редакторский карандаш смысл написанного Энгельсом, упомянутую выше мысль это не затронуло. См.: Ryazanov.

Karl Marx and Friеdrich Engels (translated by Kunitz.). 1927.], о том, что уличные бои все же сопряжены с определенными неудобствами и что правоверным не обязательно в них вступать (1895 г.).
Эта своевременная и скромная поправка вызвала ярость со стороны горстки горячих голов, не допускавших никаких компромиссов. Особенно старалась г-жа Роза Люксембург – она буквально превзошла самое себя в гневных обличениях по адресу старины Энгельса. Однако партия в целом согласилась с этой поправкой – не исключено, что она была воспринята со вздохом облегчения – и впоследствии даже, по-видимому тактично, сделала и другие осторожные шаги в том же направлении.

Однако когда Эдуард Бернштейн недрогнувшей рукой взялся "ревизовать" все строение партийного вероучения целиком, поднялся страшный шум. После того, что я сказал о сложившейся в то время ситуации, это не должно показаться странным.
Даже самая мирская партия знает о том, как опасно вносить изменения в любой сколько-нибудь серьезный пункт своей программы. Если же говорить о партии, чья программа и само существование были основаны на вероучении, каждая деталь которого была проработана с поистине богословским усердием, то коренная реформа неизбежно привела бы к глубочайшим потрясениям. Это вероучение было объектом почти религиозного почитания.

Ему служили уже четверть века. Именно под его знаменем партия добивалась своих успехов. Это было то единственное, что партия могла с гордостью предъявить. И вдруг любимую революцию – которая была для них тем же, чем второе пришествие было для ранних христиан, – совершенно бесцеремонно хотят отменить.



Не будет больше ни классовой борьбы, ни милых сердцу военных кличей. Вместо них – сотрудничество с буржуазными партиями. И все это раздается из уст представителя старой гвардии, бывшего ссыльного, к тому же милейшего человека и всеобщего любимца!
Но Бернштейну [Особый интерес в этой связи представляют две его книги: "Проблемы социализма и задачи социал-демократии" (Die Voraussеtzungеn dеs Sozialismus und die Aufgabеn dеr Sozialdеmokratic, 1899), переведенная на английский язык Э.Харви в 1909 г., и "К истории и теории социализма" (Zur Geschichtе und Theoriе des Sozialismus, 1901).] и этого было мало. Своими кощунственными руками он посмел коснуться священных основ учения. Он атаковал его гегельянские корни. Подверг острой критике трудовую теорию стоимости и теорию эксплуатации. Он усомнился в неотвратимости социализма и свел все к банальной "желательности".

Он неодобрительно относился к экономической интерпретации истории и утверждал, что кризисы не погубят капиталистического дракона, наоборот, со временем капитализм станет более стабильным. Рост обнищания – это, конечно, сплошные выдумки. Буржуазный либерализм породил вечные ценности, которые следует попытаться сохранить.

Он даже осмелился заявить, что пролетариат – это еще не все. Подумать только!
Разумеется, такого партия позволить не могла. Это было бы совершенно недопустимо, даже если бы Бернштейн был неопровержимо прав по всем пунктам, поскольку вероучения, воплощенные в организации, нельзя реформировать методом всесожжения. Но он не был неопровержимо прав. Человек он был прекрасный, но как теоретик Марксу не чета. Как мы уже видели в первой части, он слишком далеко зашел в своей критике экономической интерпретации истории, которую вряд ли до конца понимал.

Он также излишне энергично утверждал, что ход развития сельского хозяйства опровергает Марксову теорию концентрации экономической власти. Были и другие моменты в его рассуждениях, которые вызывали убедительные возражения, поэтому защитнику ортодоксального учения Карлу Каутскому [С тех самых пор Каутский, основатель и главный редактор Nеuе Zeit и автор ряда научных трудов по марксистской теории, неизменно занимал позицию, которую можно охарактеризовать только в церковных терминах, отстаивая "революционное" учение сперва в борьбе с ревизионизмом, а некоторое время спустя – в борьбе с большевистской ересью. Он был ученым до мозга костей и не умел располагать к себе людей, как это делал всеобщий любимец Бернштейн. В целом, однако, оба крыла партии можно поздравить с тем, насколько высок был интеллектуальный и моральный уровень их лидеров.] не представляло особого труда отстоять свои позиции – или но крайней мере некоторые из них. Нельзя также с уверенностью судить и о том, выиграла бы партия, если бы тактические рекомендации Бернштейна были приняты.

Несомненно, во всяком случае, что какая-то часть членов от партии бы откололась. Серьезно пострадал бы также ее престиж. При этом, как уже было сказано, никаких непосредственных выгод этот шаг бы не дал.

Очень многое, следовательно, говорило в пользу именно "консервативного" подхода.
В подобной ситуации взятый Бебелем курс е был настолько неразумным и диктаторским, как в то время представлялось его попутчикам и прочим критикам. Бебель резко осудил ревизионизм, даже нарочито резко, чтобы не упустить из-под своего контроля левое крыло. На Ганноверском (1899 г.) и Дрезденском (1903 г.) съездах он предал его анафеме.

Но он же позаботился и о том, чтобы все резолюции, вновь подтверждающие классовую борьбу и другие символы веры, были сформулированы таким образом, чтобы оставить ревизионистам возможность покориться. Они и покорились, и никаких других мер против них предпринято не было, хотя я думаю, что хлыстом вокруг них пощелкивали. Самому Бернштейну было даже позволено при поддержке партии войти в состав рейхстага.

Фон Фольмар [Фольмар (Vollmar) Георг (1850-1922) – один из лидеров реформистского крыла германской социал-демократии. Призывал к союзу с либералами. – Прим. ред.] также остался в лоне церкви.
Профсоюзные лидеры пожимали плечами и бормотали что-то о бессмысленности пережевывания догматической жвачки. Сами-то они всю жизнь были ревизионистами. Но поскольку партия не вмешивалась в их насущные дела и не требовала от них чего-то такого, что было бы им сильно не по нраву, они не слишком по этому поводу переживали. Они взяли под свою защиту некоторых ревизионистов, а также некоторые их печатные органы.

Они дали ясно понять, что партийная философия может быть разной, а дело есть дело. Но это и все, что они нашли нужным сказать.
Ревизионисты-теоретики, которым учение не было безразличным, и сочувствующие из числа несоциалистов (некоторые из них сами не прочь были бы вступить в социалистическую партию, если бы она не призывала к классовой борьбе и революции) придерживались, разумеется, иной точки зрения. Именно они заговорили о партийном кризисе и горестно покачивали головами в связи с вопросом о будущем партии. У них к тому были все основания. Ведь их собственное будущее в рядах партии или рядом с ней действительно было поставлено под угрозу. И действительно Бебель, который никогда не был теоретиком и не любил кабинетных либералов, не теряя времени пригрозил им, чтобы они держались подальше от его владений.



Рядовых же членов партии вся эта возня в верхах мало беспокоила. Они шли за своими вождями и повторяли их лозунги, и так продолжалось до тех пор, пока все они не встали под ружье, чтобы защитить свою страну, нисколько не беспокоясь о том, что по этому поводу сказали бы Маркс или БебMль.



Содержание раздела