Эти очереди остались в моей памяти с детских лет.
Эти очереди остались в моей памяти с детских лет. Правда, очередей за хлебом я не помню, но хорошо помню стояние в очередях за сливочным маслом, сахаром, гречневой крупой, мукой. Составлялись списки, чернильным карандашом писались на ладонях номера, выбирались бригадиры по десяткам, следившие за тем, чтобы в очередь не втирались посторонние. Летом 1940 г. я, 13-летний подросток, простоял ночь в очереди, ожидая утром открытия магазина, куда, как стало известно, завезли велосипеды харьковского завода. Так я «достал» свой первый велосипед и был безмерно счастлив.
Это происходило в Новосибирске. По качеству снабжения Новосибирск, как и другие промышленные города, уступал Москве и Ленинграду, но превосходил малые города, не говоря уже о сельской местности.
Из архивных данных известно, что в 1939-1940 гг. Москва, в которой проживало примерно 2% населения страны, получала до 40% государственных фондов мяса и яиц, более четверти жиров, сыра, шерстяных тканей, 15% сахара, круп, рыбы, макарон, швейных изделий, резиновой обуви, трикотажа. По другим товарам доля столицы составляла 7-10%) [77, с. 192]. В 1930-е годы сложилась нелепая и расточительная система, при которой люди со всей страны ехали в Москву «за колбасой», а фактически за любыми дефицитными товарами. В результате Москва превратилась в столицу очередей.
Толпы приезжих перемещались по городу, следуя сведениям и слухам, что в таком-то магазине «выбросили», т.е. пустили в продажу, тот или иной товар. Эти люди заполняли вокзалы, ночевали у больших магазинов. Их гоняла милиция, их с трудом терпели москвичи, наивно полагая, что именно приезжие осложняют им жизнь.
Вся страна стояла в очередях. Осокина приводит попавшее в НКВД через дирекцию школы сочинение шестиклассника из Ярославской области на дежурную тему о том, как он провел зимние каникулы (январь 1937 г.). Мальчик, еще не научившийся скрытности и лицемерию (да родители недоглядели!), писал: «Я лучше бы согласился ходить в школу в это время...
Мне некогда было повторять уроки и прогуляться на свежем воздухе. Мне приходилось с 3-х часов утра вставать и ходить за хлебом, а приходил человеком 20-м или 30-м, а хлеб привозили в 9-10 утра. Приходилось мне мерзнуть на улице по 5-6 часов. Хлеба привозили мало.
Стоишь, мерзнешь-мерзнешь, да и уйдешь вечером домой с пустом, ни килограмма не достанешь. Я думаю, что и другие ученики тоже провели так же, как и я, каникулы. Если не так, то хуже моего...» [77, с. 196].
Этот неведомый мальчик был мой ровесник, может быть на год или два постарше. Как я его понимаю!
Местные власти в разных регионах, не зная, как решить проблему снабжения населения, явочным порядком пытались вводить разные ограничения и нормы; в одних городах при покупке продуктов требовали предъявления паспорта с пропиской; в других выдавали работникам предприятий особые талоны на право покупки; в третьих людей «прикрепляли» к определенным магазинам, а чужаков изгоняли. Карточная система всюду призраком стояла за «свободной» торговлей, неудержимо пробивая себе путь. Это происходило, несмотря на категорические запреты Кремля, на репрессии в отношении партийно-советских чиновников, допускавших ее возрождение. «Свободная советская торговля» должна была существовать, даже если от нее оставалась одна фикция.
Многие безобразные черты позднейшей системы снабжения и обслуживания сложились в 1930-е годы. Это скрытая или слегка прикрытая система привилегий для высших ярусов общества: закрытые магазины, буфеты, ателье; образование касты работников торговли, в руках которых был дефицит; продажа дефицитных товаров по блату, через заднюю дверь, через подсобку и т.п.; использование заграничных командировок для усиленного «отоваривания» и продажи лишнего по высоким внутренним ценам; и многое другое.
Денежный навес
Этого термина тоже, кажется, не было в нашем научном языке и в обиходе до того, как экономисты, по следам западных исследователей, стали изучать эту специфическую инфляцию. «Денежный навес» буквальный перевод английского выражения monetary overhang.
Само явление впервые, видимо, было диагностировано в СССР в 1929-1930 гг., когда Госбанк, председателем которого был будущий «враг народа» Ю. Л. Пятаков, сообщил наверх, что за полтора года эмиссия превысила план на всю пятилетку и значительная часть этих денег «застряла» у населения, особенно у среднего и состоятельного крестьянства. Эти деньги «нависли» над скудным рынком, который был не в состоянии дать крестьянам нужные им товары. По подсчетам Госбанка, у городских рабочих и служащих было на руках в 6-7 раз меньше наличных денег, чем у крестьян.
Возможно, эта информация сыграла свою роль в принятых тогда решениях о коллективизации и раскулачивании.
С тех пор денежный навес становится постоянной чертой советской экономики, представляя собой постоянную угрозу для системы снабжения, поскольку чреват приступами давления на рынок и цены, вспышкой инфляции. Этот фактор, который государство почти не может контролировать, нарушает все плановые расчеты, ухудшает социальную обстановку.
Деньги накапливаются у населения не только в загашниках, но и на счетах в сберегательных кассах. В условиях постоянного товарного дефицита люди придерживают деньги потому, что не могут купить нужные товары в желанном ассортименте и желанного качества. Такие деньги можно также назвать вынужденными сбережениями, о чем мы поговорим чуть ниже.
Кроме того, это явление характерно не только для физических лиц. Предприятия, имеющие деньги на счетах (а иной раз, несмотря на все запреты, в наличной форме), придерживают их, не получая нужные товарные фонды. Хотя легального рынка средств производства фактически не существует, кое-что можно достать, если иметь связи и проявить известную ловкость.
На этот случай и приберегают деньги. Очевидно, что скрытая («придавленная») инфляция, постоянный дефицит и денежный навес явления одного ряда, они характеризуют определенный тип экономики.
Во второй половине 1930-х годов денежный навес становится преимущественно городским явлением:
деньги «застаиваются» у более или менее обеспеченных горожан; у крестьянства, которое подвергается жестокой эксплуатации, мало денег. Впрочем, и того, что крестьяне имеют, достаточно, чтобы увеличивать «навес» над скудной советской торговлей.
Наличие денежного навеса сильно обостряет кризисы снабжения, с разной интенсивностью поражающие советскую экономику в целом, а также отдельные регионы и сферы. Наиболее всеобщие и тяжелые кризисы имели место в 19361937 гг. и в последний период перед Отечественной войной, примерно с началом войны с Финляндией осенью 1939 г.
При действительном или мнимом ухудшении экономической и политической обстановки (сведения о плохом урожае, слухи о скорой войне) деньги из навеса волной обрушиваются на рынок, возникают товарные паники, очереди становятся длиннее и агрессивнее. Поскольку механизм цен практически выключен из регулирования экономических процессов, эти явления не рассасываются сами собой. Напротив, слухи об очередном «плановом» повышении государственных цен вызывают новые приступы паники, лихорадочной скупки товаров, создания семейных запасов уже не в денежной, а в товарной форме.
В конце 1930-х годов на стабильном уровне удерживаются только цены на хлеб и хлебопродукты: удорожание хлеба считается своего рода табу. Остальные цены растут рывками и скачками. Но эти скачки вечно запаздывают, делаются неумело и грубо. Все портит чрезмерная централизация, уменьшающая роль обратных связей: пока Госплан и высшие партийные инстанции решаются на данную экономическую меру, обстановка, как выясняется, уже изменилась и требуются другие меры.
Бюрократическое окостенение, обстановка всеобщего страха, стремление избежать ответственности исключают сколько-нибудь нормальные процессы саморегулирования и приспособления в экономике.
Сбережения населения и их судьба
Аскетическая экономика 1930-х годов, нацеленная на создание тяжелой промышленности и военного потенциала, дававшая массе людей лишь физический минимум потребления, была менее всего приспособлена для личных сбережений. Английский ученый Л. Хаб-бард, который одним из первых пытался разобраться в невиданной финансовой системе, возникавшей в СССР, писал в 1936 г.: «Добровольные сбережения такая редкость, что их можно считать несуществующими» [81, р. 181].
Не только экономика, но и сама идеология не отводила серьезного места в жизни советских людей личным сбережениям (что, естественно, не отменяло их наличия).
Для образования сбережений имеются два главных мотива: накопление средств для предпринимательской деятельности и резервный фонд на старость или для воспитания детей. Первый мотив был ликвидирован социализмом, по крайней мере тем, который строился в СССР. Второй мотив в известной мере отпадал, поскольку государство брало на себя заботы об обеспечении людей в старости и о стандартном бесплатном обучении детей.
Другое дело, что социальный уровень того и другого был явно недостаточен.
Важнейшим условием нормального формирования сбережений является общественная стабильность, в частности устойчивость денег. Это условие почти полностью отсутствовало в СССР в 1930-х годах. Наоборот, нестабильность была образом жизни.
